Пресловутая smells like teen spirit выходит не так гладко, как у музыкантов с ютуба, но вряд ли хоть один слушатель сказал бы, что получается плохо. Она осторожно и мягко переступает с ноги на ногу в такт музыке, слегка ведет плечами, живо представляя себя на месте скрипачей-солистов, выступления которых отсматривала последний час. Мысленно подпевает, и, в целом, почти чувствует удовлетворение от того, что выходит из-под любовно наканифоленного смычка.
…i'm worse at what i do best…
  Дверь — никаких замков, тебе же нечего скрывать, верно? — распахивается одновременно с тем, как лопается струна; дребезжание виснет в воздухе, а Тереза деревенеет всем телом, не смея повернуться.
  — На новые денег не дам, — припечатывает отец, добавляя, что только такая неумеха как она может рвать струны так часто.
  Она все-таки оборачивается и видит маячащую за его спиной Пэтси (Бэтси?). Кривовато накрашенные и до неприятного пухлые губы изламываются в ухмылке. Тереза смотрит в одутловатое от регулярного пьянства лицо отца, в каком-то просительном жесте чуть протягивает перед собой скрипку, бессмысленно бормоча, что она же это не специально.

  Следующий час он куражится вовсю, словно рисуется перед своей разбитного вида подругой. Поднимает Терезу на смех, когда та заикается, мол, она могла бы купить струну с серебряной оплеткой, она должна будет прослужить гораздо дольше.
  Какое серебро, Тереза? Может, из золота надо? Или из платины? Если ты такая умелая скрипачка, наверняка сыграешь и на трех струнах. Поразишь мировую, так сказать, общественность.
  Они как раз любят всяких недотеп вроде тебя.

  Она таскается за ним, зная, что нужно найти правильные слова, правильный тон, пытается заглядывать в глаза. Тогда он наверняка сжалится; скривится, но все-таки даст ей еще одну попытку доказать, что она не так уж и плоха. Она проходит через это уже не в первый раз и знает, что отец не такой уж и плохой; по-своему мотивирует ее заниматься усерднее. Возможно, если бы мисс Мэйсон не была такой добродушной, у ее непутевой ученицы получалось бы куда лучше.
  Исчерпывает нехитрые аргументы и в конечном итоге просто приваливается к косяку; делает вид, что не слышит комментариев в свой адрес, делает вид, что губы и руки вовсе не дрожат.
  — Ну пап… — он скрипуче и на разные лады передразнивает ее; говорит, что если она что-то и может держать в руках, то только швабру, а теперь она может валить к черту и не мешать отцу отдыхать; ему надоело слушать ее скулеж, а по поводу ее струн он уже все сказал; а хныкать она может в каком-нибудь другом месте, только не здесь, и так уже успела испортить ему настроение.

  Рукавом кардигана крупной вязки она утирает следы от слез; реветь на холодном воздухе — удовольствие сомнительное. Он наверняка слышал, как закрывалась входная дверь, но даже не поинтересовался, куда она собралась.
  Значит, в этот раз она действительно его расстроила.
  В горле саднит; она сглатывает колючий комок и бредет вперед. Может, лучше вообще не возвращаться? Холодный ветер легко забирается под одежду, через десять минут Тереза дрожит, но упрямо шагает дальше. Может, если тяжело заболеть, он сменит гнев на милость?

  Краем глаза ловит движение и притормаживает: сосед играет с собакой, оба явно довольны жизнью. От этого на душе делается еще гаже, но она продолжает пялиться, не отдавая себе отчета, что отчасти завидует, что кому-то достаточно просто выйти на улицу с собакой и быть искренне счастливым. Подбирается ближе, сразу узнавая соседа — Джексон как-то там. Переехал недавно и завел собаку — все, что она о нем знает. И то, что отец отзывался о нем не очень восторженно. 
  Смотрит не на него, на радостно вихляющего хвостом пса. Тот вываливает язык набок, а потом широко зевает. Кратко глядит на Джексона — не возражает ли? — и подходит еще ближе; в конечном итоге присаживается у его ног рядом с псом; добирается пальцами до густого и теплого подшерстка, чешет за ушами, пока пес обнюхивает ее, залезает мордой под кардиган, словно что-то выискивая.

  — Ты же хороший, да? Прости, но у меня для тебя ничего нет… — он явно не обижается, суетливо переминается на всех четырех лапах и разве что на спину не плюхается. Тереза чуть улыбается. Чуть дергается от голоса, словно забыла, что к псу прилагается хозяин, несколько раз моргает и смущенно (и не без сожаления) перестает трепать собаку. Переводит взгляд с пластиковой тарелки ему в лицо, затем обратно. Мнет рукав кофты, нерешительно кивает.
(наверняка сейчас все сделает неправильно)

  Пес радостно срывается с места; тарелку ловит в изящном пряжке в нескольких футах от земли. Тереза негромко смеется, когда он кладет синий диск к ее ногам и нетерпеливо подпрыгивает. Тут же осекается. Сама не замечает, что слегка втягивает голову в плечи — впрочем, этому способствует и налетевший порыв ветра. Она кидает фрисби снова.
  — Как его зовут? — украдкой косится на Джексона, но тут же переводит взгляд на энергично мчащегося обратно пса. Наглаживает его промеж ушей, обращается словно тоже к нему.
  — Это хаски? — снова присаживается. Пес кладет тарелку ей на колени, но Терезе куда больше нравится снова запустить холодные пальцы в густой мех. Шершавый язык проходится по щеке; Тереза морщится и тонко хихикает.

  Вспоминает, что собаки вроде как должны быть отражением своих хозяев; но Джексон явно не собирается ни за тарелкой бегать, ни хвостом вилять. И зачем только пристала? «Чтобы испортить настроение и им», — шепчет противный внутренний голосок. Тереза выпускает пса, тянет его хозяину тарелку, снова спадая с лица.
  — Извините.