Ничего не остается: ни доступных опций, ни надежды на то, что они вдруг появятся из ниоткуда. Все материалы — от оцифрованных архивов до плесневелых книг, за бесполезностью скинутых на хранение в лондонские подвалы — перечитаны по нескольку раз, ритуалы проведены, заклинания использованы: впустую. Эрин глотает зелья как воду; лежит в центре круга, пока Иэн расхаживает вокруг, повторяя латинские формулы; возвращает Эдгару бессмысленный взгляд. Все усилия уходят в никуда, ее мозг остается бездонным колодцем, в который сколько ни сливай магию — без толку; с тем же успехом они могли бы делать косметический ремонт в доме, от которого остались одни перекрытия.

На исходе месяца он, наконец, признает, что эти повреждения необратимы. То, что они с ней сделали, не исправить ни высшими ментальными чарами, ни кровавым жертвоприношением. Чудовищная ирония: можно вытащить кого угодно с того света, но нельзя восстановить искореженный неудачным вмешательством разум. Эрин хуже, чем мертва, пусть даже сердце упрямо перекачивает кровь по венам, легкие насыщают ее кислородом, а мышцы приводят в движение абсолютно здоровое тело.

Принять решение оказывается значительно проще, чем исполнить. Он откладывает на день, и на два, и на три.
(может быть, случится чудо)
(за триста лет, блядь, ни одного не случилось, так, может, хоть теперь)
Не может.

Касается лбом ее колена, прикрывая глаза. Эрин не реагирует: так и сидит на краю постели; крутит в руках кубик рубика. Не пытается ни собрать, ни переупорядочить: вращает только одну грань повторяющимся движением. Пластмасса равномерно щелкает. Эдгар до боли закусывает губу.
Сколько лет он готов на это смотреть, десять? Тридцать? Пятьдесят? Пока не свихнется?

— Мне очень, очень жаль, — еле слышно шепчет, поднимаясь на ноги. Пропускает сквозь пальцы темные вьющиеся волосы. Эрин поворачивает кубик.
Эдгар сворачивает ей шею.



Звонок выдирает из тяжелого, беспокойного сна. Эдгар вытягивает руку на звук и протяжно стонет, задевая на две трети опорожненную бутылку glenfiddich. Пряный запах алкоголя щекочет ноздри, виски оставляет пятно на светло-кремовом ковре и заливает блистеры люминала, большей частью пустые.
Глаза слипаются. Он кое-как садится; трет лицо ладонями и пытается разглядеть что-то на чересчур ярком экране — кому, блядь, жить надоело в третьем часу? — но быстро понимает, что номер не определен. Хорошего настроения это не добавляет: Эдгар не прочь начать диалог с именного посыла по адресу, и кем бы ни оказался звонящий, этого удовольствия он его безжалостно лишает.

(как же болит голова)

— Я весь внимание, — рявкает, с третьего раза разблокировав смартфон. Незнакомый женский голос не вызывает ровным счетом никаких теплых чувств: особенно когда до него доходит, кому так сильно хотелось его разбудить.
Блядина коронованная, думает Эдгар и после короткой паузы произносит:
— Мое почтение, принцесса.

Она смеется и наигранно просит прощения за то, что рискнула потревожить в столь неудобное время. Его тошнит от тихих мелодичных интонаций.
(или от ударной — а для любого нормального человека просто-напросто смертельной — дозы фенобарбитала, сдобренной алкоголем, но и от интонаций, все-таки, тоже)

Не выдерживает и минуты церемониальных расшаркиваний: спрашивает в лоб, и сладкие нотки моментально исчезают — так могло бы звучать лезвие, которым вот-вот кому-нибудь вскроют глотку. Эдгар не успевает сказать, что ему пора к чертям сменить номер телефона; хватает ртом воздух и слепо таращится на прямоугольник оконного проема.

Принцесса не может лгать.
По крайней мере, не ему — в полном соответствии с принципами той магии, что сопровождает процесс принятия титула, — и не напрямую.

(адония говорит: дина, верно?)
(добавляет: да-да, она здесь, хотя очень хотела бы уйти)
(вновь смеется: удивительно, что ей до сих пор не бросили вызов. надолго ли?)

Он не сразу понимает, что за заклинание она использует, и каким образом оно работает на расстоянии. Пытается сделать вдох — и не может; скребет шею, словно хочет провести трахеостомию в домашних условиях, и предполагает худшее, уверенный, что Адония вызывает его только для того, чтобы с рук на руки выдать то, что оставят в Яме от Дины. Не знает и знать не хочет, зачем ей это нужно — из любви к искусству или еще по каким причинам личного характера, — но представляет сразу и во всех красках.

Дара речи лишается, как ни странно, весьма удачно: физически не способен выдавить ни звука, хотя готов и просить, и умолять, и раскидываться обещаниями, цена которых заведомо превыше любой малолетней законницы, даже если продавать по частям на черном рынке. Кровь стучит в висках, когда Эдгар с трудом встает и опирается на стену. Череп прошивает так, что темнеет в глазах, и равновесие он все-таки теряет; шипит от боли в неудачно выкрученном запястье. Тянется за отлетевшим в сторону телефоном. Размыкает губы, едва узнавая собственный голос:
— Буду через пятнадцать минут.
— Надеюсь, ты успеешь до того, как с ней что-нибудь случится, — он слышит, как Адония лучезарно улыбается, и ловит себя на сильнейшем желании взять ее за волосы и впечатать лицом в пол.
— Постарайся, чтобы не случилось, — цедит сквозь зубы, даже не пытаясь дальше изображать вежливость — на то, чтобы вылизывать ей пальцы, существует целая свора придворных.
Ничего другого он бы им все равно на ее месте не доверил.

С Иэном разговор выходит в два раза короче: без приветствий, реверансов и абстрактных разглагольствований Эдгар укладывается от силы в три предложения.
(кто, что, куда приехать)
Не уверен до конца, что поступает правильно, и что Брекенридж, в свою очередь, не попытается превратить в пепел половину Двора Хаоса — или весь Двор сразу, если только с Диной в самом деле что-нибудь случится. В полукоматозном состоянии, к которому он как никогда близок, вообще сложно выстраивать длинные логические цепочки и угадывать, чего именно хочет принцесса.

(поехавший от горя инквизитор, порешавший десяток-другой подданных хаоса — за такое законникам придется расплачиваться весь следующий век)

В голове постепенно проясняется. Уже в машине он полностью опускает стекла и ежится от холодного ветра. Опаздывает на пять минут от установленного времени, но не решается прямо из салона открывать проход на Задверье — не настолько уверен в собственной удаче, чтобы верить, что по ту сторону на дороге не окажется пары-тройки мирно прогуливающихся иных.
Бросает ауди на первом же свободном пятачке, за квартал до нужного здания, и уходит в Тень уже пешком; заставляет себя спокойно идти, хотя хочется бежать как можно скорее. Издалека замечает столпившихся у входа хаоситов и невольно напрягается, когда ловит на себе взгляды.
Стервятники.

— Позови свою принцессу, — обращается к кому-то из охраны, запоздало понимая, что личного номера Адонии у него как не было, так и нет. Удостаивается ухмылки и обещания устроить все по высшему разряду и собирается было отойти, но краем уха слышит, что именно вампиры обсуждают между собой. Нельзя сказать, что Эдгар узнает хоть что-то новое о себе и своей расе, но конкретно сейчас его самаритянского терпения, определенно, не хватает на попытки «быть выше», «не обращать внимания» и подставлять части тела, как завещал один покойный еврейский парень.

Вампир вжимается в стену и конвульсивно вздрагивает, когда лезвие — сталь, но с вплетенными в нее серебряными нитями, — касается кожи. Эдгар почти ласково проводит кончиками пальцев от шеи к ключицам и рассеянно улыбается. Затхлая, мертвая сила струится по венам. Всего лишь пятый уровень. Даже как-то обидно.
— В следующий раз, когда Двор Хаоса нам задолжает, я заберу тебя в качестве приятного бонуса. Может быть, через пару месяцев верну твоей принцессе то, что от тебя останется. Если что-нибудь останется, — внимательно приглядывается, запоминая лицо.
В конце концов, если глава законников не будет выполнять свои обещания, то кто.

Появившуюся в дверях ведьму в первые мгновения действительно принимает за Дину (имя само слетает с губ, стоит обернуться). Не удосужившись никак просканировать, подается навстречу — живая, господи, — и осознает подмену, только когда замирает в полушаге: расцветающая на ее лице улыбка может принадлежать кому угодно, но не младшей Брекенридж.
Жилы вздуваются под кожей. Эдгар медленно втягивает воздух, отводя взгляд в сторону: не особо беспокоится за то, что принцесса Хаоса может увидеть в его душе — пусть хоть подавится, если ей по кайфу, — но смотреть в глаза Дине и видеть Адонию не хочет совершенно. От необходимости отвечать на сахарное приветствие спасает визг тормозов за спиной.
(иэн, в отличие от него, не испытывает никаких проблем с тем, чтобы проехаться в тень прямиком из реального мира)

— Это не она, — голос подрагивает, хотя он прикладывает все усилия к тому, чтобы держать себя в руках и не дать волю злости.
Не припоминает, чтобы хоть кого-то ненавидел с такой силой, как сейчас — хаоситку; покосившись на Иэна, со смесью удовлетворения и беспокойства отмечает, что ни разу не одинок в этих чувствах.
— Познакомься с принцессой, — между строк свободно читается «...и не нарывайся, богом прошу». Эдгар все еще легко может представить, что будет, если из уравнения убрать любые стоп-факторы и оставить только исходные данные: мага второго уровня, чью дочь, возможно, уже прикончили в Яме.

(часы судного дня показывают без десяти секунд полночь)

Условия зачитывает едва ли не списком: пусть приводят целую и невредимую, сдают с рук на руки, не мешают свободно уйти. Уже понимает, чего именно от него хочет Адония, и позволяет себе диктовать, каким образом надлежит передать Дину отцу — на всякий случай озвучивает вообще все подводные камни, какие только приходят в голову: заключать сделки с дьяволом, равно как и с его законными представителями, стоит крайне осторожно.

Дверь гулко хлопает за его спиной, и Яма взрывается воплями. Головная боль моментально возвращается; кажется, что кто-то вкручивает спицы ему в виски. Трогать его не решаются, но орут в спину — на этот раз у Эдгара нет возможности запомнить, кто именно. Да и зачем.
Нож отбирают перед клеткой, меч Нуаду, способный хоть как-то уравнять его шансы против Адонии, отправляется следом. Он не реагирует, спокойно позволяя себя обыскать: уже понимает (или думает, что понимает), чего добивается принцесса, и не надеется на честный бой. Без единственного оружия, худо-бедно защищающего владельца от магии, Эдгар не может противопоставить ей ровным счетом ничего.

Чувствует укол разочарования.
(вот так просто?)
(он сдохнет вот так просто?)
Как-то совсем обидно: будь он хоть в десять, хоть в сто десять раз сильнее — Адония прикончит его за несколько секунд любым ненаправленным проклятием, какое только придет ей в голову. Эдгар оценивает расстояние от края до края клетки и приходит к неутешительным выводам; добраться до ведьмы до того, как она сплетет заклинание, он просто не успеет. Учуяв, как шум усиливается по левую руку, поворачивает голову и встречается взглядом с Диной (теперь уже самой настоящей).
Почему-то даже не злится — что можно взять с непутевого ребенка.

Клетку закрывают, и Эдгар ощущает, как сгущается магическая энергия, замыкаясь по периметру: вряд ли до окончания боя хоть кто-то сумеет попасть внутрь или, напротив, выбраться. Вряд ли кто-то будет пытаться.
Светобоязнь как еще один повод пожалеть о явном передозе таблеток — он не сразу привыкает к яркому освещению и пропускает первый удар. Чуть не падает. Через плечо к позвоночнику вздувается узкий кровавый след.
Плеть?
Гримасу боли перекрывает явное r u fucking kidding me. Он не знает, издевается Адония намеренно, или так совпало, а спрашивать нет настроения — от второго удара Эдгар уклоняется, едва шевельнувшись, и снисходительно склоняет голову набок.
Будет она, блядь, еще в скорости с ним соревноваться.

Не особо удивляется тому, что принцесса тратит время на показательные жесты. Не каждый день выдается возможность прикончить принца законников на глазах у своих: кто угодно на ее месте стал бы рисоваться, Эдгар вполне это понимает и прощает. Даже веселится каким-то отчаянным весельем — от той жажды жизни, что вела его еще полтора месяца назад, не остается ни намека, только сдержанное желание помирать с музыкой, и не от руки собственной секретарши.
(может, хоть тогда от него все, наконец, отъебутся)

Уходит и от третьей попытки Адонии его достать; четвертое заклятие пролетает над головой, опаляя кончики волос — она явно развлекается, пока что не утратившая терпение. Только когда Эдгар смеется ей в лицо, меланхоличная улыбка искажается: недовольство принцессы невидимой, но вполне осязаемой могильной плитой опускается сверху, придавливая к заляпанному кровью полу.
Он пошатывается, но остается на ногах — наградой становятся расширившиеся от гнева глаза Адонии. Когда она стискивает белые пальцы, Эдгару кажется, что ему на плечи кто-то пытается положить небольшой дом наподобие тех, которыми еще во времена ГДР был повально застроен берлинский Марцан. Он вскидывает подбородок, чувствуя, что из носа идет кровь.
(кажется, слышит, как трещат кости)
(и все-таки падает на колени)

От собственного крика звенит в ушах. Тело протягивает судорогой — спину украшает вторая рассеченная полоса. Эдгар навскидку оценивает расстояние в двенадцать футов и понимает, что сократить его нужно минимум вполовину.
Очередной удар швыряет его на шаг ближе. С девяти футов он вполне может осмелиться на рывок. С пяти — почти наверняка свернет суке шею.
Адонии надоедает раньше.

Когда он открывает глаза, рычащей толпы вокруг уже нет. Нет и Адонии. Эдгар слепо поворачивается на звук: кто-то истошно визжит совсем рядом. Вампир — подсказывают ощущения.
От низа живота прокатывается горячая волна Голода. Он все еще ничего не видит, но совсем не беспокоится по этому поводу — Эдгару вовсе не нужно смотреть, чтобы понимать, где находится источник целого букета эмоций. Прямо сейчас он чувствует его местоположение с точностью до нескольких дюймов, хотя и в этом нет прямой необходимости.
(куда вообще можно деться из закрытой и полностью экранированной клетки)

Вытягивает его страх и гнев, поверхностно сканируя — бросили! оставили здесь, своего! (с этим). Не задумывается, просто считывает детскую обиду на принцессу и шальную надежду, что вот-вот кто-нибудь выпрыгнет из-за угла, признается, что это дурной розыгрыш. Неторопливо встает, когда чувствует, что на это вполне достаточно сил.
Совсем, совсем молодой. Эдгар ведет головой из стороны в сторону, принюхиваясь к чужому ужасу, вбирая его с каждой секундой. Чует что-то знакомое в этой энергии, но не может понять, что именно.
Визг переходит в невнятный скулеж. Он делает последний шаг вперед, вжимая вампира в клетку. Только теперь начинает различать очертания чужого тела. Скользит ладонями по его рукам — к плечам и шее. Почти любовно касается лица и целует, не замечая довольно вялые попытки вырваться.
(будь на его месте человек — тому бы, наверное, не поздоровилось; эдгар человеком не является и может позволить себе проигнорировать трепыхания птенца седьмого уровня)

Магический барьер исчезает одновременно с тем, как он выпускает опустошенное и теперь уже бесполезное тело. Адония хлопает в ладоши, как девчонка, которой купили сахарную вату премилого розового цвета и позволили ухряпаться ею с головы до ног.